Больно, невыносимо больно. Словно тебе срезали в полёте, лишив крыльев, на которых когда-то ты летал, паря над этим миром. Ты имел надежду и мечту, был верен ей, хранил, как мог, как умел. Ты верил безоговорочно своему сердцу, и даже Ночи, проведённые вместе, не могли что-то изменить. Сейчас это всё хотелось вырвать из сердца вместе с питающими его сосудами, чтобы оно замолчало, заглохло и прекратило твердить об одном: «предали, предали, предали… ушли… предали, ушли… ты ушёл… они ушли… нет ничего… забудь».
Забыть… Ах, как просто сказать забыть и начать с нуля. Начать новую жизнь, верить и надеется, забыть про то, что было?.. Старайся не старайся, а волей неволей, ты всё равно обернёшься мыслями назад. Об этом тебе напомнят: мелодия, что ты внезапно услышишь в Ночи, запах разлившийся в воздухе, и, конечно же, переживаемые чувства. Очень просто сказать не сравнивай - это оскорбляет, но если ты видел уже что-то подобное, то поневоле начинаешь сравнивать.
Не говорить об этом? Слукавить? Это будет ложью чистой воды, и утаиванием своих чувств, а так хочется хоть сегодня, хоть сейчас, быть искренним и доверится. Доверится один раз и забыть, вычеркнув из своих воспоминаний строки, что не дают тебе покоя.
Лео твердил сам себе, что всё было ложью, чувства, улыбки и взгляды. Капли после дождя блестевшие при свете звёзд, и запах весенней ночи, что позволял летать, когда они вышли в окно, и улыбающийся Жан, подхватил его и ветер, плавно спустил на землю. Не было ни чего. Ни кладбища, с его полуразвалившимся склепом, ни признаний в любви, ни той ночи вообще. Всё это привиделось молодому тори, что давно смешал в своём сознании собственные мечты и любовь.
Мирок, в котором так долго скрывался от окружающей, злой действительности Лео, рушился и терял краски. Первой оборвалась музыка, что была душой этого мира. На небесах потухла луна. Какие-то набежавшие серые тучи закрыли её и всё небо серой непроглядной свинцовой пеленой, погасив свет звёзд и ночного светила. Цветущий сад сразу померк, сгорбился, старея на глазах. Вот он уже облетал жухлой листвой. Высохли красные садовые розы на разбитой клумбе, тотчас потускнели, свернувшись как при засухе, становясь грязно-рыжего цвета ржавчины, и осыпали свои лепестки. Мир исчезал, трескался пополам и сгорал, осыпаясь серым пеплом… Лео хотел подхватить последний лепесток, падающий с бутона розы, но не успел - он рассыпался в руках.
Сердце не верило тому, что подсказывало сознание. Отказывалось верить.
Жан не такой… действительно, его художник был другим. Он по-особому видел мир, но его не поняли, не оценили по достоинству. Ему просто не повезло, его заставили… Заставили?.. Конечно, заставили! Или, может быть, он хочет видеть его боль?.. Хочет доказательств, что его достойны, и ради него могут идти до конца. В рассвет? Да. Он должен доказать ему, что он любит. Любит, как и прежде, как той ночью. Он поступил не правильно, не поняв его сразу… Жан не мог его забыть. Он слышал его скрипку, его сердце и верил ему… Это кара… кара за забвение… Жану нужны доказательства, что он готов «взять за руку и полететь», что он по-прежнему верен ему.
Тореадор не видел и не слышал, что твориться вокруг. С наслаждением завзятого мазохиста, купаясь в собственной боли, считая, что так его почувствуют и простят. Именно таким, ждущим его милости, отчаявшимся и готовым на всё. Он добрый и простит… Его Жан… Его Жан… Сам Лео раньше не понимал, такого желания, но сейчас понял и всё осознал – он в это верил.
Исчез из его мира журналист, пропав в иллюзии ночи. Пропал взгляд Симона, канув в подёрнутой рябью зеркальной поверхности. Голоса в сознании исчезали, затихали, отдавая полную волю беснующейся волне боли, что полностью затопила рассудок каинита. Остановившийся взгляд смотрел куда-то вдаль, перед собой слепыми тусклыми глазами. По щекам текли, непрекращающимся кровавым потоком, слезы. Кровь потекла из ушей, из носа, поднималась в утробе, переполняя его естество. Сосуды жгло огнём, будто по ним вместо крови пустили раскалённое железо. Сердце бешено билось в груди загнанной птицей, пытаясь совладать с этим огненным варевом металла, что затапливал её клетку. Желудок сжимало с той силой, что можно было подумать, его решили свернуть до размеров спичечного коробка. Горечь поднималась откуда-то изнутрии. На белую эмаль ванны капала кровь, стекающая по щекам и подбородку, она растворялась в воде, как густая гуашь, смываемая потоками воды. Желудок скрутило мертвым грузом и вывернуло наружу, так что на белой эмали, с каждым позывом рвоты оставались лишь черные плевки крови. Свернувшаяся склизкая кровь, толи недавний ужин, то ли кровь самого каинита, что попробовал сейчас придать своему телу устойчивости, но ноги его не выдержали даже такой нагрузки и подкосились.
Последней гранью, за чертой которой жила лишь пустота, была потеря ощущений, тори не чувствовал окружающий мир. Он отверг его. Сознание покинуло каинита, и тот бесчувственной куклой рухнул в ванну.